Самый обсуждаемый ЖЖ-скандал последнего времени — история избиения и изнасилования (без аккуратных кавычек, поскольку жертвой подано заявление, в результате которого заведено уголовное дело) неким «богоподобным хипстером» и преуспевающим современным художником Ильей («Тру») Трушевским 17-летней девушки и сигнал об избиении-насилии в милицию петербургского друга Трушевского Николая («Коли») Никифорова, которому гостеприимный художник предложил остановиться у себя в Москве с гостевым визитом, — коснулся сразу нескольких больных вопросов, регулярно остающихся в нашем обществе без должного осмысления, а значит и непройденными, неразрешенными, «неснятыми». Имеет смысл воспользоваться этим событием, чтобы рассмотреть хотя бы некоторые из них, — иначе мы обречены вечно о них спотыкаться.
Однако для начала нелишне сделать несколько принципиальных заявлений. В иное время эти заявления не было бы смысла проговаривать, все они представляются очевидными и, казалось бы, само собой разумеющимися. Однако нынешний сюжет оказался настолько болезненным (или возбуждающим) не только для непосредственных его героев, но даже и для, казалось бы, сторонних участников обсуждения, что придется специально их озвучить, дабы по возможности избежать искреннего непонимания и затруднить намеренное шельмование не самыми подчас вдумчивыми, но зато скорыми на выводы и притом влиятельными, в смысле масштабности своей аудитории блогерами.
Итак, дисклеймер: автор этих строк сочувствует всем действующим лицам конфликта. Он (то есть, я) сочувствует всем женщинам и мужчинам, когда-либо против своей воли становившимся жертвами агрессивной и жестокой сексуальной эксплуатации. Меньше всего автор этих строк настроен посмеяться над случившимся, обвинить девушку или настаивать на мужском (или чьем-либо ином) праве принуждения к сексу.
Мой друг Илья Трушевский
Вопрос, который стоит прежде всего, — и который, собственно, и был исходно поставлен «продюсером скандала» Николаем Никифоровым, написавшим о случившемся подробный пост в ЖЖ, — находится в несколько иной области: это вопрос об этичности обращения Никифорова в милицию после того, как он услышал крики за дверью, где находился его друг и квартирант Трушевский, приятель Трушевского и девушка — все трое сильно пьяные и, возможно, находящиеся под «веществами» (в терминологии Никифорова, «упоротые»). После сообщения «куда следует» и появления в квартире сотрудников правопорядка покидающий дом в наручниках Трушевский (неизвестный «богоподобный хипстер» успел оставить место преступления до прибытия органов) удивленно заметил Никифорову, что он от Коли «такого не ожидал».
И действительно, задав вопрос в ЖЖ о том, насколько правильным, по мнению читателей, было его обращение в милицию без попытки разрешить ситуацию самостоятельно (для начала, просто зайдя в комнату; диагноз происходящему Коля уставил по доносящимся крикам), — Никифоров получил множество различных ответов, среди которых выделились две противоположных позиции: безоговорочная поддержка и одобрение с одной стороны (за то, что не остался равнодушным и решил вопрос правовым путем), и осуждение с другой (за боязнь вмешаться в конфликт лично, за «сдачу» гостеприимного друга в условиях милицейского произвола, усугубленную затратами времени, на протяжении которого девушка продолжала подвергаться избиениям и насилию). Насколько могу судить, изучив многочисленные высказывания по этой теме, большинство блогеров, включая и наиболее известных, все-таки безоговорочно поддержали действия Никифорова; тех, кто осудил его за робость и обусловленное ею (по признанию самого Никифорова) личное невмешательство, было несколько меньше; удельный же вес прочих мнений (в частности тех, кто попытался оправдать вероятных насильников и т.п.) намного уступил предыдущим, и мы сейчас не будем их рассматривать, сосредоточившись на противостоянии первых двух позиций.
Судя по горячим спорам и взаимным выражениям презрения, многие в своей принципиальной непримиримости не заметили главного: дело не совсем в том, правильно поступил Коля или нет. Оба действия были совершенно этичны, и оба имели свои минусы. Оба действия не могут быть порицаемы, но ни одно не может исключить (опорочить) другое. Попытаться лично защитить девушку было (бы) поступком благородным — но небезопасным и чреватым еще большими травмами и для Коли, и для девушки (напомним, что насильники находились в состоянии алкогольного и возможно наркотического аффекта; кроме того, Никифоров уточняет, что он не тот человек, который мог бы решить вопрос силовым путем, и в этом, разумеется, нет его вины). Обращение в милицию — акт не менее почтенный, социально ответственный и безопасный, но затянувший происходящее насилие и имевший риском ошибочное прочтение ситуации (Коля даже не заглянул в комнату) с дальнейшим втягиванием в нее нашей не самой безупречной милиции.
Таким образом, перед нами две совершенно различных, независимых друг от друга нормы и их между собой столкновение: формальная, цивилизованная (бдительное обращение в органы правопорядка) vs. традиционная, «местническая» (решение вопроса в частном порядке, будь то риторически, будь то путем силы; как варианты осуждавшими Никифорова предлагалось «поговорить по-мужски», «разбить е**ло», «вылить ведро холодной воды сначала на них, потом на себя и вместе со всеми посмеяться» и т.п.); условно западная (право выше личных отношений) vs. условно российская, полуазиатская («друзей не сдают»; личные отношения выше всеобщего категорического императива, верней, они и есть субститут этого самого императива внутри местной традиции).
Уже самый факт столкновения этих двух норм показывает, что ситуация не имеет единственно правильного решения, как то пытается представить группа поддержки Никифорова. В полемике дошло до того, что люди, некогда останавливавшие или осуждавшие Тру лично (а за художником вроде как тянется целый шлейф подобных историй), ограничивавшиеся битьем или «разговором по-мужски» — но не написавшие заявление в прокуратуру, — подверглись обвинениям в потворству его нынешнему «перформансу». И здесь вылезает слабая, ханжеская сторона «цивилизованного», условно либерального правосознания, гораздого загребать жар чужими руками. Ведь если попытаться честно применить экстренную ситуацию Никифорова («который слышит насилие за стеной») к себе, станет понятно, что ситуация требует в первую очередь определиться в своем отношении к Трушевскому. Фактически оказывается, что ответ на вопрос, правильно ли поступил Никифоров или нет, зависит лишь от степени его знакомства с насильником-хозяином дома — поскольку очевидно, что Никифоров не стал бы бежать в отделение, находись в той комнате не Трушевский, а, например, его лучший друг или, скажем, отец или родной брат. Как очевидно и то, что его поступок в этом случае был бы квалифицирован блогерской общественностью (в том числе и теми, кто сейчас поддерживал Колю) существенно иначе, а именно в терминах подлости и предательства. Понятно, что в этом случае Никифиров удостоился бы одобрения (а то и премии) лишь от радикальных феминисток, для которых слово «мужчина» практически синонимично «насильнику» и представителю «культуры изнасилования». Таким образом, в нынешнем конфликте цивилизационная норма выявила свой предел: если традиция решать вопросы по-свойски не дополняет, а сама является субститутом всеобщего императива, то формальный либерализм, притязая на всеобщность в своей заботе о правах человека, всякий раз не дотягивает до нее, распространяясь лишь на избирательные репрессии в отношении посторонних или недостаточно близких людей.
По этой же причине многочисленные экзальтированные благодарности в адрес Никифорова от лица женщин (типичные высказывания дамского сегмента группы поддержки: «Я женщина, и я хочу поблагодарить вас, Николай. Вы молодец!») далеки от честного осмысления проблемы. Ссылка на женскую солидарность не исчерпывает случившегося контекста точно так же, как утверждение своей гендерной идентификации не является достаточным основанием для той или иной гражданской позиции. «Я женщина» (как и «Я мужчина») не задумывается над тем, что она также бывает «дочерью», «сестрой», «матерью», «подругой», но главное — «человеком», который включает в себя, помимо гендера и прочих родовых принадлежностей, ту самую нравственную ориентацию на всеобщий закон (либо на его местный субститут — обычай), способный послужить основой для поведенческого кодекса и некогда сформулированный Иммануилом Кантом («поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства»). Выражая солидарность и поддерживая поступок, отрицающий дружбу и личные отношения, «Я женщина» отнюдь не намерена сама отказаться от собственных привычек разрешать дела «по-свойски»; ей не хочется думать о том, что «насильник» всякий раз не абстрактен, а конкретен, в связи с чем должен быть или врагом, или чужим для нее человеком, в отношении которого единственно комфортно применять стерильные и безопасные гражданские процедуры. В то же время она, как и мы все, конечно, хотели бы рассчитывать на то, что наши друзья — узнав о тех или иных наших злоупотреблениях (или возомнив, что таковые есть) — все-таки обратятся сперва к нам, а не отправятся, не мешкая, в прокуратуру. Если же, не дай Бог, таковое случится, нашей первой реакцией, включая наиболее непримиримых сторонников Никифорова, будет отвратительное ощущение вероломства («Что же они сначала меня не спросили?»), — то есть то самое недоумение, которое выразил Трушевский относительно поступка своего бывшего друга.
Поэтому выражение «мой друг Илья Трушевский» — не менее парадоксальное, чем «секрет Полишинеля» — отныне означает друга, которым можно пренебречь; приятеля, который недостаточно близок и не имеет право рассчитывать на вразумление, увещевание, неформальную помощь; человека, который в случае ошибки (ОК, морального падения и уголовного аффекта) будет мгновенно депортирован в «правовую зону» массового внимания, щедро освещаемую софитами медиа и вниманием запасшихся попкорном блогеров.
Ирреалити-шоу
Другим важным аспектом скандала стало очередное, не впервой, но на сей раз особенно неприятное осознание того, сколь мало зависят флейм-кампании Живого Журнала от реальности – притом что воздействуют они на эту самую реальность будь здоров.
Многочисленные, в том числе и известные и уважаемые ЖЖ-юзеры не просто выражали солидарность Никифорову (рассказавшему в ЖЖ не только случай, но и имя-фамилию товарища) — они также уверенно ставили диагнозы Трушевскому. Читая беспомощные, компрометирующие попытки Трушевского объясниться или некие его квази-эротические тексты из прошлого, эти общественные эксперты даже вычитывали в них саморазоблачения автора. Особенно отвратительно, что именно в этом случае многие вполне образованные и именно либерально ориентированные в обычное время дискуссанты как-то мгновенно забыли о том, что дискурс способен не только выразить, но и скрыть, оговорить, замаскировать человека; что щепетильность в отношении правовой защиты должна распространяться не только на потенциальную жертву, но и на потенциального преступника. Из их сознания оказался полностью вытеснен тот факт, что Трушевский точно так же не заслуживает диагнозов и уголовных статей на основании пресловутой «филологической экспертизы», как Владимир Сорокин или даже маркиз де Сад, обвинение которому можно предъявить, по современным стандартам демократического, либерального правосудия, лишь на основании его действий, но никак не литературных штудий.
Болезненность темы мужского мачизма парализовала способность многих взвешенных и чувствительных к разного рода виктимности юзеров признать своих оппонентов людьми, достойными уважения и разговора; всем, кто выражал те или иные альтернативные точки зрения и особенно — сомневался в уголовном характере действий Трушевского, направо и налево раздавались диагнозы «мразь», «говно» и «подонок». Повторюсь, что раздавались они именно блогерами, в обычное время не склонными активно оперировать такими терминами в качестве определений, — это был настоящий моралистический шабаш; мгновенная массовая идентификация выступающих по принципу «свой-чужой» с немедленным записыванием чужих в разряд отребья и моральных уродов. Усомниться в абсолютной правомочности действий Никифорова стало чем-то сродни отрицанию Холокоста или сталинских репрессий.
Таким образом, случившееся — назовем его Тругейтом, по прозвищу художника — запомнилось как минимум тремя наиболее поучительными аспектами, которые следует запомнить каждому, ибо коснуться они могут любого из нас и в любой момент, вне зависимости от поведения и круга знакомств: это кошмарный, удачливый и банальный аспекты. Кошмар Тругейта состоит в том, что правота закричавшего «Караул!» в ЖЖ оказалась нужна живожурнальной общественности в последнюю очередь. Удача Тругейта — что благодаря поднятой волне массового внимания тем, кто (повторю, совершенно случайно) оказался действительными преступниками, будет трудней, откупившись, уйти от ответственности. Наконец, банальность Тругейта в том, что травля даже самого неприятного нам человека отвратительна так же, как и любая другая травля.
