Я вообще-то не считаю слишком хорошим тоном привычку к самоцитированию, полагая ее хоть и не смертным, но все же грехом. Но кто безгрешен! А потому на этот раз и я позволю себе этот грех — с надеждой, что он все же не войдет в систему.
В прошлой своей колонке я среди прочего написал:
Те,
то сознательно или бессознательно признает сакральность власти, в первом приближении делятся на тех, кто власть горячо любит и прощает ей любые глупости и подлости, и тех, кто страстно ее ненавидит и изобретательно ее демонизирует. А власть, по-моему, не заслуживает ни любви, ни ненависти. Она вообще не должна быть объектом сильных эмоций.
После опубликования колонки не замедлили появиться и комментарии. Комментарии на «Гранях» — это вообще совершенно особый социокультурный феномен, заслуживающий тщательного исследования или хотя бы отдельного разговора. Сейчас не место и не время говорить об этом подробно. Кто туда не заходил, пусть зайдет и посмотрит, не забыв при этом надеть противогаз.
Но бывают там и более или менее содержательные комментарии — от приятных нежной авторской душе похвал и поощрений до разной степени справедливости упреков и даже обвинений. Всякое бывает.
Один из них был такой:
А насколько лучше не испытывать к власти ни любви, ни ненависти (даже если она уничтожила несколько десятков миллионов лучших людей страны, а остальных деморализовала, растлила, развратила). Ну и хрен с ней. Чего зря нервы себе трепать, трясясь от бессильной ярости при виде несправедливости и подлости.
И чуть позже, того же автора:
Не считаю его позицию ни «мягкой», ни «интеллигентной». Не подберу точного слова: конформизм, двурушничество, желание угодить и вашим, и нашим.
Вот так — не больше и не меньше.
Что-то в этот раз не позволило мне привычно отмахнуться. Нет, не то чтобы мне захотелось оправдаться или, пуще того, отбрехаться. Я привык полагать, что в непонимании или искаженном понимании авторской позиции виноват не только читатель, но и автор. Не сумел, значит, ясно сказать что хотел. В общем, мне захотелось вернуться и постараться прояснить кое-что, хотя бы для самого себя.
Существует такое устойчивое словосочетание, как «наука ненависти». А я вот думаю, что нет и не может быть никакой такой науки. Вот уж чему нет необходимости учиться. Точно так же, как нет необходимости учиться ходить под себя — это получается само собой. Учиться надо ходить на горшок.
Ненависть самоистребительна. Она делает наше зрение черно-белым. Она лишает нас чувства юмора и той разумной по отношению к объекту дистанции, позволяющей разглядеть целое, а не одну лишь случайную деталь.
Ненависть бесформенна, потому что она по природе своей физиологична. Ненависть не стимулирует мыслительный или творческий процесс и не порождает смыслов. Она слепа и беспомощна, как лишенный глаза циклоп.
Иное дело брезгливость, которая все-таки возникает в результате чувственного, социального и эстетического опыта. Или презрение, выражение которого требует умственного усилия и хотя бы какой-нибудь формальной изощренности.
А ненависть никаких усилий не требует — она всегда наготове.
В паре «ненависть-объект» первичным, разумеется, является ненависть. Объект подворачивается сам собой — тот, что поближе. Я сам слышал, как какой-то нервный господин яростно кричал тихой старушке, с несколько излишней, может быть, назойливостью уговаривавшей его купить букет цветов: «Запомните раз и навсегда: Я не-на-ви-жу цветы!» Если уж цветы…
А есть еще такое юридическое понятие, как «возбуждение ненависти». И правильно, что оно есть. Но есть еще и ненависть, каждую минуту готовая к возбуждению — только палец покажи. И вовсе даже не обязательно этот палец должен быть средним и вытянутым вверх.
Если же кто-то захочет спросить, как я отношусь к расхожей некрасовской цитате «то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть», я просто скажу, что я с этим решительно не согласен, вот и все.
И меня ведь в свое время не обошла стороной эта самая ненависть, ненависть ко всем тем сторонам окружающей нас действительности, каковые эмпирическим путем совокупно определялись как «советскость». И это была ненависть «бессмысленная и беспощадная», как выяснилось вскоре.
Я, к счастью, сумел вовремя соскочить с нее, заменив ее, как мне кажется, куда более конструктивным и спасительным чувством, которое чуть позже в моем тогдашнем кругу было обозначено как «холодное отрицание». Холодность, как легко догадаться, давалась нелегко. Над ней надо было много работать. И за нее надо было бороться. Бороться с мутными, время от времени поднимавшимися из глубин сознания рвотными позывами ненависти. Но мы знали: дать волю ненависти значит продуть партию. А надо было ее выиграть. А выигрывает тот, кто выживает. Причем выживает не в общепринятом среди большинства советских граждан смысле, выраженном ходячей мерзкой формулой «хочешь жить — умей вертеться». Нет, именно выжить, при этом не вертясь. Выжить без сокрушительного ущерба для своей внутренней нравственно-эстетической структуры, называемой иногда душой. Мне трудно судить, но хочется думать, что все-таки получилось.
Близкородственным и неразлучным спутником ненависти является страх.
Лишь эта неразлучная парочка может хоть как-то скреплять и заставлять скрипеть и шевелиться в высшей степени нелепый механизм, называемый его изобретателями-любителями «суверенной демократией». И эти изобретатели прекрасно об этом знают. И потому столь любовно и обильно поливают и без того вечнозеленую ненависть изо всех своих наипервейших каналов.
Патриотизм местного розлива, как и местная демократия, столь же суверенен и столь же непохож на патриотизм других, радующихся, например, лучшему в мире вину, лучшему в мире кино или лучшей в мире медицине. Наши же в основном привыкли радоваться, глядя в окно и наблюдая, как бабушка с кошелкой смешно падает, поскользнувшись на льду. Местный патриотизм не существует без ненависти. Лишь ненависть и иррациональный страх перед современностью служат единственной движущей силой и универсальным оправданием его убогого существования.
Люди, проникнутые ненавистью и страхом, не могут не мыслить в исключительно оборонительных категориях. «У нас нет друзей». «Нас ненавидят». «Нас боятся».
Да нет, не боятся. Дело обстоит еще хуже. «Нас» считают сумасшедшими.
И их видимая уступчивость очень понятна.
Если ваш сосед по купе ближе к ночи вдруг проникнется к вам особым доверием и шепотом посвятит вас в тайну своего рождения: понизив голос, сообщит, что является сыном матери Терезы от папы Иоанна-Павла, — вы поступите крайне неосмотрительно, если выскажете хоть малейшие сомнения в его откровениях. Если вы человек разумный, вы сделаете вид, что верите каждому его слову. Вы не станете исходить из принципа «Платон друг, но истина дороже». Вам скорее всего просто захочется доехать до места назначения без особых приключений, и вы будете правы.
Цивилизованный мир живет не страстями. Для страстей существуют специально отведенные места вроде искусства, спорта и экстремального туризма. Современный мир мыслит в категориях интересов. Он хочет спокойствия, и он спокойствия заслуживает.
А что можем мы? О, мы можем очень многое — мы можем презирать, причем изощренно и с особым цинизмом. Эти очески истории думают, что у них есть власть. Они думают, что власть — это когда в одном твоем кулаке зажат вентиль газовой трубы, а в другом ручка от заветного ядерного чемоданчика, где запрятана смерть Кащея, которая, как известно, находится на конце иглы, а игла — в яйце…
Кстати, о яйцах. Плохим танцорам, как известно, всегда яйца мешают. А совсем плохим — мешают даже не свои, чужие. Не оттуда ли заветная мечта кого-нибудь за них подвесить?
Строго говоря, всего этого можно было бы не писать, ограничившись довольно старым анекдотом: «- Рабинович, к нам в органы уже давно поступают сигналы, что вы всюду и везде говорите о том, как вы ненавидите советскую власть. — Что?! Я?! Говорю, что я ненавижу советскую власть?! Да пошла она на х..»
ОПРОС: В чем проявляется ваш патриотизм?
