Одна из главных наших современных болезней заключается в том, что наша самооценка хронически завышена по сравнению с нашими возможностями и практическими достижениями. Мы не хотим имитировать, нам «западло» становиться в хвост и повторять чужие уроки, трудно догонять и продвигаться вперед шаг за шагом.
В результате мы все время ищем тот спасительный канат, ухватившись за который можно сразу и без особого напряга перелететь из позавчера в послезавтра. И эта детская надежда порождает те мифы и иллюзии, которые превращают наши модернизационные порывы в рычаги контрмодернизации.
Фактически потерпев неудачу на традиционных путях реформирования экономики и общества, российские власти ищут все более экзотические направления «прорыва» в обход здравого смысла и чужого опыта. Не получается диверсифицировать экономику и повысить конкурентность промышленности, так давайте построим наукоград. Не удается вот уже десять лет реформировать банковскую систему, а фондовый рынок остается по большей части спекулятивным, так давайте создадим в Москве международный финансовый центр, который будет конкурировать с Гонконгом и Мумбаем, Дубаем и Сингапуром.
Основой контрмодернизационного мифа обычно является неадекватное представление о наших «естественных преимуществах». «Естественное преимущество» — это очень заманчивая вещь. Ведь стоит только найти и осознать его — и уже больше ничего делать не надо. Толкнуть только в нужном направлении, и колымага весело, как с горы, покатится сама. Только успевай подставлять мешок для сбора «денежных потоков».
В 2000-е годы основным контрмодернизационным мифом стало представление о нашем «естественном преимуществе» — изобилии энергоресурсов. Идея «энергетической сверхдержавы», овладевшая умом Владимира Путина и определившая его тактику как во внутренней, так и во внешней политике, оказалась не просто заблуждением, но стратегической ошибкой. Она отразила глубокое непонимание российским руководством как технологических, так и институциональных трендов мирового развития.
Эта идея базировалась не только на представлении о том, что высокие цены на нефть и газ — это надолго, но и на том, что в силу ограниченности энергоресурсов мировой энергетический рынок будет оставаться рынком продавца. Что основную роль на нем будет играть не конкуренция, а монополия. Мы хотели не просто продавать газ и получать деньги, а хотели продавать газ разным потребителям по разным ценам, обменивая разницу на политическое влияние и прочие бонусы. Иными словами, мы хотели экспортировать вовне те искажения, которые характерны для российской модели рынка (административный обмен), да еще и зарабатывать на этом сомнительном экспорте.
Борьба за трубу стала нашим главным делом и отвлекла основные ресурсы. В итоге Россия оказалась не готова к выходу на рынок сжиженного газа, проспала глобальные сдвиги в технологиях добычи попутного и сланцевого газа. В то время как мы верили в монополию и трубу, мировой энергетический рынок не очень быстро, но зато верно двигался в направлении все большей диверсификации источников энергии и способов их поставки. То есть двигался к тому, чтобы стать рынком покупателя.
Нам еще предстоит вполне оценить масштаб наших потерь: долги «Газпрома», обязательства по строительству новых газопроводов, недостаток инвестиций для разработки новых месторождений, необходимость компенсировать провалы на внешних рынках за счет монопольно высоких цен на газ внутри страны. Но, еще не осознав масштаба этих потерь, мы, кажется, начинаем уже рыть себе яму следующей неудачи.
Очередным спасительным мифом, за который энергично цепляется сегодня российское руководство, является миф о том, что Россия может быть конкурентна на рынках высокотехнологичной продукции за счет еще одного своего «естественного преимущества» — высокого уровня образования, значительного багажа высококвалифицированных кадров, доставшихся нам в наследство от Советского Союза.
Недавно на одном обсуждении, вертевшемся — как это положено сейчас в России — вокруг проблемы модернизации, один из отцов-основателей российской сотовой связи заметил, что история этой самой сотовой связи — яркий пример быстрого и успешного заимствования инновационных технологий, осуществленного частным российским бизнесом. В кулуарах я спросил мэтра, каков уровень локализации производства и разработок в этой сфере: что мы научились делать сами, кроме как продавать трубки и собирать деньги за звонки? Уровень локализации близок к нулю, был ответ. В конце 1990-х мы пытались двигаться в этом направлении, пояснил мой собеседник, но столкнулись с тем, что на уровне инженерных разработок российские кадры и институции совершенно неконкурентоспособны. Это и понятно: эти кадры в советской системе были взращены в рамках военно-промышленного комплекса и заточены под него. Базовым представлением здесь было почти полное отсутствие ресурсных ограничений. Ставилась задача добиться того или иного результата, а не задача добиться результата за такие-то деньги. Поэтому все попытки воспроизвести те или иные технологии или узлы в домашних условиях оканчивались тем, что купить то же самое за границей всегда оказывалась проще и дешевле. Не то что наши не могут создать аналога — могут, но коммерческого смысла в этой деятельности нет.
Это простое и точное наблюдение бросает яркий свет на последние прожекты российского руководства вроде наукограда или международного финансового центра. Становится совершенно очевидно, что проект наукограда — это не столько движение вперед, сколько движение назад. Это, по сути, попытка воспроизвести на новом уровне и в новых условиях модель советского ВПК. Создать под патронатом государства, не считаясь с затратами, супертепличные условия на огороженной территории, чтобы сделать продукт «как у них». Чтобы было можно это показывать и этим гордиться. Но это ведь не проект «Кремниевой долины», а скорее проект новой ВДНХ.
Хватит носиться с этой мантрой! У нас нет никакого преимущества в относительно высоком уровне массового образования. Этот высокий уровень, напротив, пока выглядит скорее обузой. У нас есть образованное население, которому нечего делать, кроме как продавать малайзийские сотовые трубки. В результате они у нас стоят больше, чем в Лондоне. Советское высшее образование и советские модели организации научной и проектной деятельности принципиально не приспособлены к условиям и требованиям конкурентной рыночной среды. Между тем, бегая с флагом гордости за наше образование и нашу науку, мы в результате не удосужились приступить к их реформированию за двадцать лет постсоветской истории. Глупо думать, что оживить эту мумию можно, всего лишь построив для нее новое современное здание из стекла и бетона по проекту модного иностранного архитектора. Это типичный пример российской контрмодернизации. Наше реальное ноу-хау.
