26 апреля исполнилось 24 года с момента одной из самых крупных техногенных катастроф в истории человечества. Разрушение четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС привело к заражению атмосферы, болезням и гибели людей. Профессор Юрий Григорьев, в то время замдиректора Института биофизики и член специально созданной правительственной комиссии, рассказал газете ВЗГЛЯД, как лечили пострадавших при ликвидации последствий аварии.
− Юрий Григорьевич, вы как очевидец что могли бы рассказать об этом событии?
− Утром 26 апреля меня вызвали в больницу № 6, где показали приказ о создании специального штаба с достаточно оригинальной формулировкой: «Для организации мероприятий по лечебно-санитарному обеспечению в период проведения учений по гражданской обороне»…
− Это так решили назвать Чернобыльскую аварию?
− В первый день так хотели в надежде, что можно будет скрыть реальные события. Я был назначен заместителем председателя штаба, и клиническая часть была поручена мне. Ситуация складывалась трагически… С одной стороны – меня это поразило! – уже ночью была создана и выслана на место бригада наших врачей, и уже ночью они очень грамотно начали сортировать больных острой лучевой болезнью – в основном, это были пожарные, которые первыми тушили пожар. За первые двое суток к нам поступили 129 человек, и из них 84 – с острой лучевой болезнью. И вот представьте себе картину: приходят автобусы с зараженными радиацией людьми, больными лучевой болезнью.
− А как же определить эту лучевую болезнь и степень ее остроты?
− В случае острой болезни сразу развивается рвота, острая головная боль и, собственно, по этой симптоматике доктор, оказавшийся там, и смог грамотно отобрать, у кого более острая, а у кого более легкая форма. Автобусы, разумеется, тоже радиоактивные, одежда на людях вся грязная, радиоактивная – и все это попадает в приемный покой больницы. Но накануне ночью (!), как только возникли подозрения, что будут доставлены люди с лучевой болезнью, из больницы выписали всех. Почему? Потому что все доставленные к нам пациенты радиоактивные и излучают. И если такой человек лежит в палате на третьем этаже, в палате над ним никто не должен лежать, в палате под ним – тоже… Радиационный фон вокруг – огромный. И в такой ситуации наши врачи – я считаю их героическими людьми – осматривали, лечили, успокаивали…
− И что, не было никаких защитных костюмов?
− Да какие защитные костюмы! Перчатки были пластиковые, халаты, насколько это было доступно тогда, в первые два дня… Тут же в приемном покое толкутся летчики и стюардессы, которые их привезли и понимают, что они тоже «грязные». И их тоже надо обследовать, успокоить.
− А что, есть люди, более восприимчивые к излучению и менее восприимчивые?
− Да восприимчивость тут ни при чем. До того ли было! Вот, например, шприцы – они все сразу грязные, их надо куда-то деть. Перевязки, вата – ведь пожарные были многие еще и с ожогами – все радиоактивное. Вот тут я вспомнил свою работу в военно-полевых госпиталях во время войны… Но на четвертый−пятый день нам прислали полк военных со специальным обмундированием, они разбили во дворе больницы палатки, жили здесь и уносили и утилизировали весь этот огромный радиоактивный объем. Только благодаря армии мы могли справиться.
− Насколько наши врачи и медслужбы оказались готовы к такого рода работе?
− Наша 6-я больница когда-то была специально создана при третьем главном управлении, которое занималось именно медико-биологическими аспектами атомной промышленности. Это направление развивалось параллельно с атомной энергетикой. И все больные острой лучевой болезнью поступали к нам за редким исключением. Причем со всего мира. Аварии на реакторах, несчастные случаи…
− Про аварии понятно, а что за несчастные случаи?
− Ну, например, в Бразилии было: потеряли источник. Кто-то нашел, притащил домой, давай разбирать, изучать, что там внутри – в итоге вся семья с острой лучевой болезнью попала к нам.
− Из Бразилии?
− Да. А что вы думаете, только у нас с этим работали… Параллельно в нашем институте были лаборатории, где мы изучали детально влияние радиации на нервную систему, кроветворение, разрабатывали методы лечения. Выезжали на полигоны, где взрывали бомбу, облучали собак, изучали все, что происходило в этих условиях. Поэтому когда случился Чернобыль, мы практически все знали. Если человек получил 600 рад, на 12-й день начнется период разгара.
Если не лечить, на 23−25-й день он умрет… И 26 апреля, когда к нам привезли больных, мы уже знали, что для крайне тяжелых мы ничего не сможем сделать… А потом санитары отказывались мыть трупы, и уже в день отъезда моего в Чернобыль я сам, как санитар, отмывал умершего… Так что врачи наши все прекрасно знали: и как лечить ожоги в этой ситуации, и как лечить глаза, и нервно-психические моменты, которые бывали у тяжелых больных…
− А врачей потом как-то обрабатывали?
− Да ну что вы! Кто? Потом мы стали уже заставлять врачей носить дозиметры. А сначала – напряженнейшая работа в круглосуточном режиме. Я помню, как на 12−13-й день – самый мучительный для тяжелых больных − началась обычная утренняя планерка в больнице, и дежурный врач просто разрыдалась… Ужасно тяжелая картина. Но беспомощными в профессиональном плане мы себя не чувствовали. Была и кровь, и заменители крови, и даже начались пересадки костного мозга.
− Лучевая болезнь – звучит страшно. Но что это? Как это происходит?
− Зависит от степени тяжести. Первая степень – легкая. Разные есть точки зрения, но это порядка 150 рад. Мы в ходе исследования облучали онкологических больных, их опухоли, давали дозу 100−150 рад. Легкая лучевая болезнь выражается в изменениях крови: уменьшается количество лейкоцитов, лимфоцитов – все делящиеся клетки более чувствительны к ионизирующим излучениям. Уже при средней степени – порядка 250 рад – нарушается свертываемость крови, и тогда даже очень легкий удар вызывает образование огромной гематомы. А тяжелая степень – 500−600 рад, это смертельная доза – начинается со рвоты. Затем рвота проходит. Поэтому к нам даже тяжелейшие больные приехали, в целом, в хорошем самочувствии. А уже через 7−12 дней начинается разгар болезни: сочится кровь, при этом кровяные шарики исчезают, кровь опустошается, начинает страдать нервная система, температура, слабость, инфекция, иммунная система не справляется, человек теряет сознание – очень тяжелая картина. Мы не смогли спасти 28 человек. А остальные, к счастью, выздоровели, даже тяжелые.
− А как было в самом Чернобыле?
− Там было как на фронте: никаких денег, никакого алкоголя, и отношения были такие: если надо помочь, немедленно отзывались все. Например, я там появился 15 мая и столкнулся с тем, что пожарные, которые продолжали дежурить на станции, стояли абсолютно незащищенные! Я объяснил, что необходимо выстроить из свинцовых «кирпичей» заграждения, чтобы защитить костный мозг людей. Больше всего костного мозга в тазовых костях, поэтому даже если человек облучится, его собственные стволовые клетки смогут это компенсировать. Смею думать, что сохранил таким образом здоровье многим людям…
Работали мы, конечно, в чудовищном режиме, приходилось бывать и на реакторе. Туда заезжали на бронетранспортере. Мне же важно было проверить, что у работающих там шахтеров приняты все необходимые меры защиты. А после того как мы выехали из гостиницы, где жили, пришлось все заменить – вся мебель радиоактивная после нас стала.
Но надо сказать, что облако радиоактивной пыли ушло больше на Белоруссию, чем на Украину, и встал вопрос даже о выселении целого небольшого тихого городка Брагин… Вы представляете себе, что это такое? Но, к счастью, этого не произошло. Мне удалось убедить товарищей, что в этом нет необходимости. Потому что у нас были научные исследования, они велись до того много лет и показали, что при постоянном облучении до 25 рад абсолютно никаких изменений в живом организме не происходит. В ходе тех экспериментов мы в течение 3−6 лет облучали каждый день собак разными дозами и наблюдали их затем всю жизнь. А в Брагине тогда было 5−7 рад…
Но в Москву я вернулся экстренно и на скорой помощи: попал в аварию. Машина столкнулась с грузовиком, который возил радиоактивный груз. На этом моя эпопея закончилась…
− Каковы последствия этой катастрофы для тех, кто там был и уцелел?
− Последствия для ликвидаторов – очень сложный вопрос. Многие получили приличную дозу, но до острой лучевой болезни дошло всего у 100 с лишним человек. Тогда как ликвидаторов – около 200 тысяч. Конечно, они нуждаются в санаторно-курортном обеспечении и особом отношении. Но, к счастью, прогнозы об увеличении числа лейкозов как отдаленного последствия не подтвердились. И для ликвидаторов сегодня, наверное, больше социально-психологических последствий, чем медицинских. Например, скоро будет съезд радиобиологов, и один из докладов – на тему… алкогольной зависимости у ликвидаторов.
− Мне казалось, тогда еще говорили, мол, красное вино – хорошее средство против радиоактивного заражения. Это правда?
− Нет. Кроме вреда, от алкоголя ничего не может быть. И я знаю это наверняка. На эту тему мы проводили полноценные исследования, выверяли кривые смертности подопытных животных… На самом деле, тогда нам звонили и писали со всей страны и предлагали то красное вино, то мумие, всевозможные снадобья. И все это мы отправляли в специально созданную лабораторию и честно проверяли.
− Чем вы лечили больных?
− Это был целый комплекс: и антибиотики, и антигеморрагические средства. Тогда атомными делами занимались много и серьезно. И до сих пор в этой области у нас явное преимущество перед иностранными специалистами.
− А про последствия в целом, для всего населения, может быть, на генетическом уровне?
− Есть небольшой рост числа опухолей щитовидной железы у тех, кто были тогда детьми и жили в пораженных районах. К счастью, не вышло острой патологии с лейкозом. С правительственной комиссией мы выезжали в Белоруссию смотреть телят-«мутантов», но пришли к выводу, что это не имеет прямого отношения к Чернобыльской аварии. А если и имеет, то, в любом случае, не носит массовый характер. Практика показывает, что такое может быть и в естественных условиях. А у людей врожденные дефекты гораздо чаще случаются при пьющих родителях, независимо от места рождения.
В последнее время я больше занимаюсь электромагнитными полями, а не радиацией. И должен вам сказать, что сейчас надо больше об этом беспокоиться. И именно относительно детей. Они представляют сегодня для человека существенно большую опасность. Ведь ионизирующие излучения – это локально. А неионизирующие (ЛЭП, мобильные телефоны и проч., проч., проч.) – это весь мир. Во-вторых, ионизирующие излучения фиксируются: сколько поглотилось, столько и будет. А электромагнитные, даже в малых дозах, в определенной ситуации могут вызвать судорожный синдром…
− Использование атомных электростанций вы считаете сегодня оправданным или, наоборот, рискованным?
− Я считаю это сейчас абсолютно безопасным, современным, цивилизованным способом получения энергии, который требует определенной охраны и контроля. Вокруг много мифов и надуманных проблем, тогда как здесь все легко проверить – есть дозиметры и, главное, известны средства защиты.
