Отличий, конечно, много: и трактор вместо плуга, и президент вместо короля, и телевидение вместо слухов. Но так ли мы далеки от Средневековья?
Обольщаться не стоит: за демократической фразеологией проступает неизменная суть – все те же доли процента стоящих у власти и остальные, которые видят себя лишь в кривом зеркале СМИ.
Мир средневековых людей населяли ангелы и демоны, точно также, как наш – образы экрана; их окружали проповедники крестовых походов, нас – поборники войны с международным терроризмом. Виртуальная реальность всепроникающа, как сплетни, но Средневековье оставляло все же больше свободы. Разве сравниться императорским фискалам или полуграмотным сборщикам оброка со всевидящим оком налоговой полиции? Разве глашатай на площади идет в сравнение с нейролингвистической проникновенностью рекламного ролика?
Мы включены в общественную систему куда сильнее, и это – плата за комфорт. Наше тело имеет теперь возможность за сутки преодолеть океан, но душа все больше закрепощается. Если средневековый ленник видел своего господина только по праздникам, то мы своего начальника – каждый день. Вассальную зависимость сменила психологическая, куда более крепкая, она не записана в гросбухах магистрата, она впечатана в сознании.
Как и тысячу лет назад несколько августейших фамилий находятся у власти, остальные – у разбитого корыта. Раньше их кормили мифом о Божьем помазаннике, теперь — легендой о демократическом избраннике. Однако в фокусе всеобщего внимания по-прежнему остаются «уважаемые люди»: богачи, политики, «звезды» шоу бизнеса, редко – ученые, мастеровые — никогда.
В сущности, люди не видят себя — в качестве отражения им предлагают виртуальную реальность, весьма далекую от их жизни, имеющую сомнительное назначение их развлечь. Если в «темные» века обыватель находил истину в церкви, то в постхристианском обществе его отлучили от средневековых суеверий, прививая аудиовизуальные ценности. Теперь образ мыслей задают говорящие головы телеэкрана, а взгляды корректируются выпусками вечерних новостей.
По сравнению с прошлым подобная практика приводит к общественной унификации, к осредненной массе узких специалистов и полному исчезновению мыслителей. Как и предшественники, постиндустриальные феодалы боятся потрясений, их герольды зорко наблюдают за малейшим проявлением недовольства, искореняя бунты в зародыше – в сознании. Ежедневная пропаганда пугает революциями с их ужасом и кровью, обрекая тысячи лет смотреть рекламу кока-колы и слушать рассуждения о преимуществах галстука в горошек.
На смену средневековой ночи пришло общество потребления. Его апологетика сводится к тому, что оно максимально обеспечивает технический прогресс. Но зачем обществу нужен прогресс, при котором большинство несчастно, остается загадкой. Очередная попытка построить вселенскую империю на старых принципах управления это глобализация. Горстка избранных – королевская семья, и остальные – за пределами истории.
Конечно, появились международные организации, парламенты, гигантский чиновничий аппарат, но и население планеты выросло в тысячи раз. За счет демографии королевская свита превратилась в средний класс, но процент отношения правящей элиты к народной массе остался прежним. Как и аристократическое презрение к простолюдинам. Иначе чем объяснить столь низкий уровень массовой культуры?
В темной, неосвещенной деревне ярко горели окна средневекового замка, на которые, задрав головы, смотрели из лачуг обделенные судьбой. Но разве не играет ту же роль трансляция о вручении «оскаров» или освещение очередного саммита восьмерки развитых стран?
Нам внушают, что мы бесконечно далеки от феодальной иерархии, что президентский кортеж коренным образом отличается от рыцарской свиты. Нам доказывают, что президенты меняются согласно срокам установленным конституцией, но и короли смещали друг друга приблизительно с той же частотой — а разве победа на выборах не разновидность борьбы за власть?
Да и так ли важно рядовому избирателю будет ли им править сын умершего короля или преемник ушедшего в отставку президента?
Какая ему разница, перешла ли власть к Бушу младшему по праву рождения или демократическим путем, ведь ни та ни другая система не гарантирует, что верховное кресло займет достойнейший.
Не стоит также забывать, что застойный капитализм не обеспечивает ротацию, выдвигая на руководящие посты людей из давно сложившейся среды плутократии. Постиндустриальный феодализм поддерживает иллюзию сопричастности, обывателя уверяют в принадлежности к правящим кругам, а он и сам рад обмануться.
На самом деле от его голоса зависит не больше, чем в Средние века. Лицемерия, впрочем, всегда хватало: «vox popular – vox Dei» появилось не вчера. Да и не известно еще с кем больше считались – собратом по христианской общине /а именно ею декларировали себя феодальные государства Европы/, или гражданином постхристианского общества, любить которого конституция не обязывает. Таким образом, если отрешиться от демократических клише, то мы увидим, как под игрой в панибратство и техническими новшествами проступает вечная суть человеческих отношений, которые определяют все то же незыблемое мироустройство.
