Прогрессивная интеллигенция — а иной интеллигенции не бывает — давно и справедливо возмущается тем, насколько уютно себя чувствуют в интернете фашиствующие или даже просто фашистские движения. Интеллигенцию менее прогрессивную приводят в негодование еще и движения порнографические. И все-таки когда во властной элите начинаются разговоры о том, что интернет надо бы как-то подтянуть, та же самая интеллигенция воспринимает это как коварный умысел против нее. Именно против нее, невинной, как новорожденная голубка, и безобидной, как еще не родившийся кролик.
Я ведь и сам вышел из этого племени — если только из него вообще можно выйти, ибо самоотвержение есть тоже важнейшая его черта. Ведь каждая социальная группа для себя есть мера всех вещей: если ей жить хорошо, то и жизнь хороша, а если ей плохо — то пусть и весь свет провалится в тартарары. И только интеллигенция стремится жить интересами каких-то угнетенных.
Уже затруднительно вспомнить, кто нам казался угнетенным при советской власти. Пожалуй, некие, подобно античным титанам, загнанные под землю предприимчивые люди, которые, дай им волю, быстренько обустроят Россию да и нас в накладе не оставят. Ведь в Америке безработный получает больше нашего профессора, а уж на звание безработного каждый из нас, во всяком случае, мог рассчитывать (и для большинства расчет оправдался). Хотя брезжила и более приятная греза: они, энергичные, но простоватые, нас будут кормить, мы их — учить. Мы были вторые, желающие стать первыми. Но когда из-под земли вырвались освобожденные силы алчности и национальных амбиций, в том числе криминальные или полукриминальные, мы сделались сто восемьдесят седьмыми. И каждая новая встряска будет нас отбрасывать все дальше и дальше.
Ибо нам всегда воздается не по заслугам нашим, а по милосердию кого-то сильного, хотя нежные чувства мы питаем к слабым. Как будто есть кто-то слабее нас… Мы всегда берем на себя роль Давида, пытающегося покровительствовать Голиафу. Ибо ощущаем себя такими же сильными, как те, кто принимает нас всерьез. Советская власть принимала нас всерьез и поддерживала в нас иллюзию нашего могущества тем, что ради нас содержала целый аппарат, — как же тут было не зазнаться!
А все дело было в том, что идеократическое государство являлось единственной силой, ценившей идеи и с идеями боровшейся. И так будет всегда: даже самая прагматичная государственная власть вынуждена как-то убеждать общество, что она печется о развитии общественного целого, тогда как любая другая корпорация может отдаваться своим эгоистическим интересам грубо и без затей.
А потому главный спрос на идеологию всегда будет предъявлять именно государство. И если даже оно будет обижать интеллигенцию недостатком внимания, то другие социальные силы станут интересоваться ею еще гораздо меньше. Проще говоря, авторитет интеллигенции порождается государством, поскольку оно более всех вынуждено прикрывать свои интересы высокими словами, в производстве которых и заключается функция интеллигенции.
А между тем то самое государство, на чьем внимании к идеологии и основан социальный вес интеллигенции, — этого самого конкурента-покровителя интеллигенция считает своим главным врагом. Глупость? Глупости не существует, человеку отказано в способности принимать решения, не ведущие к удовлетворению каких-то его потребностей.
Какие же потребности наиболее важны для русского интеллигента в той мере, в какой он еще сохранился среди нынешней образованщины? Классический сборник «Вехи», столетие которого мы только что отметили годом редких упоминаний, выделял примерно следующие принципы. Распределение выше созидания (Бердяев). Жертвенность заменяет знание и ответственность (Булгаков). К государству следует относиться враждебно (Струве). С тех пор два первых принципа не раз менялись на противоположные — светочам интеллигентской мысли случалось проповедовать и презрение к распределительной справедливости («шариковщина»), и презрение к жертвенности («совок»). Однако враждебность государству исповедовалась с такой неукоснительностью, что, похоже, оказалась способна заменить и знание, и ответственность, и распределение, и созидание. Оппозиционность власти вменялась в обязанность с такой настойчивостью, что вызывала в памяти определение Вячеслава Константиновича Плеве: интеллигенция — это общественный слой, который радостно подхватывает любую новость и даже слух, клонящийся к дискредитации правительства.
Но принудительная оппозиционность тоже рабство: действовать вопреки — участь рабов, считал Фридрих Ницше, свободный человек ставит собственные цели. Которые и определяют его отношение к власти: не любить и не ненавидеть, но использовать в своих целях.
А вот если собственных целей у тебя нет, остается лишь не стремиться к какому-либо реальному результату, но ублажать иллюзию собственного совершенства. Оценивать себя не масштабом своих свершений, а масштабом врага, который часто даже не подозревает о твоем существовании. Что требует ради спасения самооценки всякий его чих неукоснительно истолковывать как адский умысел против тебя. Если власть собирается что-то контролировать, то, разумеется, твое свободное слово, — какие у нее еще могут быть заботы?
Война давно кончилась, а мы все пускаем под откос тоталитаризм, хотя тотальный контроль для самой властной элиты куда опаснее, чем для нас: в свое время именно она покончила со сталинизмом. Да и сегодня губернаторам, министрам и депутатам есть что скрывать куда побольше, чем нам, невинным, как птицы небесные. Подозревая какие-то масштабные умыслы против себя, мы уподобляемся воробью, убежденному в том, что пушки на площади устанавливают против него.
Если бы власть всерьез рассердилась на воробья, она бы расправилась с ним при помощи рогатки. А если бы народу понадобилось наше свободное слово, он, как при старых господах, выцарапал бы его из-под земли, не говоря уже из подтекста. Но у нас нет для него ничего обнадеживающего, а отнять у себя последнюю надежду никто не позволит.
