Фашизм — это способ превращения аффективных связей между людьми в связи политические.
Сегодня произносить слово «фашизм» — значит сразу обрекать себя на неизбежные дополнительные пояснения. Без них невозможно. Невозможно просто сказать «фашизм», чтобы обозначить какую-то проблему. Приходится обязательно говорить, что ты понимаешь под «фашизмом».
Культура и средства массовой информации уже приучили нас к совершенно конкретному пониманию этого слова, и пробиться к другому его пониманию крайне сложно, сколько ни говори об особенностях муссолиниевской или франкистской трактовок этого политического движения, сколько ни проводи различий между фашизмом и национал-социализмом. Для нас (особенно в России) «фашизм» — сразу же оскорбление и практически сразу же отождествление со всем тем, что происходило в гитлеровской Германии. Потому так трудно установить первичную дистанцию к этому историческому феномену. Деполитизированное суждение о нём кажется почти невозможным. Перед нами слово-инвектива, слово-клеймо, феномен, ставший синонимом абсолютного зла. Всё это предполагает отношение к фашизму как к напасти, как к заболеванию цивилизации, сродни эпидемии чумы или оспы, как к вирусу, который должен быть уничтожен, просто уничтожен без разговоров.
Труднее говорить о фашизме не как о зле, но как о некотором естественном явлении в жизни европейского общества. Говорить так — значит предполагать, что искоренить его тотальным осуждением невозможно. Говорить так — значит видеть, что фашизм никуда не исчезает, хотя слово становится табуированным и покидает область политики.
Что значит, что фашизм не случаен? Это значит, что он — не несчастье европейской культуры, а то, что встроено в логику её развития, что он — необходимая часть пути Европы и даже её судьба. Он не только в военных маршах и концентрационных лагерях, но и в тех образцах, которые нами обожествляются и по сей день, мыслятся как достижения европейской цивилизации. Он имеет свой исток в той самой культуре, которую сам поставил в ХХ веке на грань катастрофы.
Хотя исток этот явно не единичен. Можно говорить, по крайней мере, о двух истоках европейского фашизма. Первый — всё то, что связывает историю, традицию с современным пониманием государства. Это — политический план фашизма. Словосочетание «сильное государство» лучше всего указывает на этот аспект. Другие слова, в которых до сих пор остаётся фашизоидный след, в которых подспудно действуют силы забвения ужасов фашизации масс, это «нация», «народ» и даже «закон» (поскольку сегодня законы — это по преимуществу законы государства). Скажу больше, почти любая государственная риторика сегодня подпитывается фашистскими клише. И это не всего лишь «похожие слова». Это определённые принцип понимания государства и государственных интересов исходя из наличия врагов государства, исходя из наличия границ, отделяющих «своих» от «чужих». Фашизм напрямую связан с буржуазной идеей собственности. Он распространяет понятие собственности на государство и поддерживает эту иллюзию всеми силами.
Важно сказать, что разделение на «своих» и «чужих», на «друзей» и «врагов», конечно же, не изобретено фашизмом. Как и идея национального государства. Фашизм лишь доводит эти фигуры политики до крайности. Так, например, разделение на «своих» и «чужих» характерно для аристократии. Это разделение сословное. В нём ещё нет никакого фашизма, но уже есть его предчувствие. Когда Французская революция сметает сословия, провозглашая общее равенство, это не только шаг к демократии, но и шаг к фашизму, поскольку сразу же находится новое разделения, новая иерархия. Люди делятся на граждан и не-граждан. Если раньше французский, немецкий и русский аристократы были ближе друг к другу, нежели аристократ и крестьянин из одной страны, то постепенно происходи разделение людей по территориальному и национальному принципу. Это приводит к новому типу войны, которая ведётся уже не между регулярными армиями, а между «народами», между жителями территорий. Потому расовые и геополитические теории возникают примерно в одно и то же время. И то и другое — новый для общества способ «видеть врага». (Потому-то немецкий национал-социализм всё же есть совершенно естественное продолжение фашизма). И если расовая теория после нацистских лагерей стала почти неприличной, то геополитика продолжает быть одним из основных инструментов современной политологии. Хотя не надо быть семи пядей во лбу, чтобы ощутить, что геополитика в любых формах несёт в себе неизбежный привкус фашизма. И, возможно, не только привкус.
Что касается второго истока фашизма, на который хотелось бы обратить внимание, то это — массовые коммуникации, массовые зрелища, и возникновение такого социального феномена, как «масса». Это то, что приходит с изобретением радио, кинематографа, телевидения. Кинозритель с его «рассеянным вниманием» (Беньямин), одинокий среди толпы прочих таких же, как он, сидящих в темноте кинозала, становится идеальным полигоном для формирования новой чувственности и новой идеологии. Люди оказываются неожиданно крайне близки друг другу в своей разобщённости, в своём одиночестве, на которое указывают ещё в ХIХ веке такие разные мыслители, как Маркс и Штирнер. Именно разобщение и всеобщее отчуждение оказывается тем аффективным полем, где произрастает новый тип общности, общности, не имеющей никакой социальной формы — масса.
Масса не имеет политической формы народа и не имеет политической воли народа. Но именно бесформенная масса позволяет придать «народу» и форму, и волю. Эта техника придания народу формы и воли и есть, по сути, фашизм. Масса есть предельная общность разобщённых. Разобщение людей происходит по их доходам, происхождению, языку, социальному статусу, отношению к средствам производства и т.д. и т.п. Век коммуникаций позволяет обнаружить между ними плотные аффективные связи, которые до того были случайными и единичными (любовь, дружба, вера). Кино, радио и телевидение соединяют разобщённых в аффективности и тотальности тех образов, которые производят. Кино, радио и телевидение воплощают мечту Вагнера о том художественном событии (Gesamtkunstwerk), в котором народ узнаёт самого себя. В этом смысле фашизм (как и вагнеровская опера) в себе уже предполагает современную массовую культуру. И массовая культура постоянно отдаёт ему дань, вполне легально воспроизводя простейшие стереотипы о мире, культуре, политике, характерные именно для фашистского мировоззрения. Когда сегодня с телеэкрана очередной «эксперт» произносит фразу «как всем хорошо известно», то почти с неизбежностью за ней следует нечто подспудно фашистское… Это единение людей через «простые истины» не преодолено и даже культивируется.
Другим механизмом единства является война. Война против общего врага. Всё это — кино, радио, война — средства того, что Эрнст Юнгер в 20-е годы прошлого века назвал тотальной мобилизацией. Эта тотальная мобилизация общества не закончилась с окончанием Второй мировой войны. Напротив, удивительным образом мир и сегодня живёт по её законам. И это свидетельство ещё одного мнесического следа фашизма, преследующего современный мир.
Итак, фашизм — это способ превращения аффективных связей между людьми в связи политические. Способ превращения любви (которой всегда нет дела до нужд государства) в любовь к вождю. Способ превращения дружбы (всегда чуждой иерархий) в военное братство, в равенство перед лицом общего врага. Способ превращения религиозной веры (преодолевающей любые государственные границы) в секуляризованную веру — в политическое единение, в обожествляемое государство.
Фашизм не остался в историческом прошлом. Фашизм сегодня не сводится к деятельности отдельных экстремистских групп. Фашизм вовсе не маргинальное явление. Фашизм, отступив политически, подарил современному миру те технологии власти, которые продолжают использоваться до сих пор. Он оставил нам тот язык, который мы не можем преодолеть, постоянно забывая о его истоках. Мы продолжаем говорить и интерпретировать в фашистском духе, а те немногочисленные попытки указать на это сталкиваются с причитаниями о посягательстве на «великое государство», «великую историю», «великий народ» и, конечно, на «великие традиции», которые почему-то снова и снова сводятся к дежурному набору милитаристских образов, в которых неорганизованные массы должны ощутить своё единство.
