Традиция духовного наставничества, которая была так свойственна российским писателям, в нынешнее время как-то прервалась. Дефицит моральных авторитетов в российском обществе всё ощутимее. Почти не осталось тех, кого, делая уступку пафосу, принято называть совестью нации. Но есть Даниил Гранин. Фигура штучная, совершенно отдельная. Председатель правления Международного благотворительного фонда им. Д.С. Лихачёва, президент Общества друзей Российской национальной библиотеки, лауреат различных премий, в том числе двух государственных, почётный гражданин Санкт-Петербурга – всё это лишь приложение к имени. Приложение в общем-то необязательное. Потому что имя – самодостаточное.
Недавно президентским указом Даниил Гранин был назначен членом Общественной палаты.
– Войти в состав Общественной палаты вам предложил лично президент?
– Да, я получил от него письмо. А потом ещё был звонок из президентской администрации. Я подумал и принял предложение.
– Но вы туда идёте не из праздного любопытства, наверняка есть какая-то цель?
– Дело в том, что я возглавляю Фонд Лихачёва, который мне очень близок по своим задачам и для которого я пытаюсь что-то делать. Фонд существует на птичьих правах. Это негосударственная организация, никто её не финансирует, поэтому у неё довольно трудная жизнь. Я подумал, что, будучи членом Общественной палаты, смогу чем-то помочь фонду.
– Общественная палата в стране, где ещё не сформировалось гражданское общество, – вас это не смущает? И, кстати, почему, на ваш взгляд, в России до сих пор нет гражданского общества?
– Гражданское общество предполагает наличие ряда свобод, которых у нас ещё недостаточно.
– Стало быть, у вас есть вопросы к власти?
– Думаю, в стране не найти человека, у которого не было бы абсолютно никаких вопросов к власти. У меня, естественно, они тоже есть.
– Вы часто говорите, что вас возмущает всепроникающая коррупция. Но считаете, что она – лишь следствие, а первопричина – отсутствие чести и совести у людей. Не кажется ли вам, что зависимость несколько обратная. Коррупция коренится в системе власти. Эта система и формирует моральный облик чиновника.
– Не кажется. Каждый человек решает сам для себя – воровать или не воровать, брать взятки или не брать. Из таких вот решений складывается или не складывается коррупционная обстановка. В России она, к сожалению, сложилась. Хотя, наверное, честные люди во власти наверняка есть.
– Безусловно. Но таких людей могут в два счёта подставить, обвинить в казнокрадстве, мздоимстве, да в чём угодно.
– Могут. Наша власть не то чтобы отторгает честных людей, но она не стремится наказать нечестных. У нас не было ни одного судебного процесса над крупным чиновником – скажем, министром, первым заместителем министра. Эта обстановка безнаказанности… Я не знаю, почему она существует – то ли потому, что власть слабая, то ли потому, что никто реально, а не на словах, не запрещает чиновнику быть нечестным.
– Вы с президентом говорили об этом?
– О коррупции – нет. Мы говорили о других вещах. Я говорил президенту, что нравственный климат в стране очень тяжёлый. На протяжении моей жизни, даже в любые годы советской власти, такого массового падения порядочности и такой повальной бессовестности не было. Я говорил ему, что не понимаю, почему в числе приоритетов, определяемых властью, отсутствует культура. Я не думаю, что информатика, Интернет и компьютеры несут в себе какие-то нравственные составляющие. Школы обзавелись компьютерами, но уже не преподают литературу по-настоящему, не преподают историю по-настоящему, не преподают по-настоящему гуманитарные предметы, дающие простор для разговора о том, что такое хорошо и что такое плохо, что такое добро и зло. Вот, собственно, о чём я говорил с президентом.
– И как он отнесся к вашим соображениям?
– Мне показалось, что с пониманием.
– Вас в нынешней жизни что-нибудь радует?
– Да, конечно. Хочу вам сказать, что любой режим может существовать, когда в нём есть что-то хорошее, позитивное. Хорошее было и при советской власти.
– Что, например?
– Например, социальная защита человека. Например, культура и искусство. Мы сейчас что поём Советские песни. Что с удовольствием смотрим Советское кино. Что с наслаждением перечитываем Советские стихи, советскую прозу в их лучших образцах. Многое из того, что было, возвращается в нашу жизнь. Как ни странно, советская действительность – при цензуре и прочих невзгодах – создала громадный пласт
искусства, которое мы теперь начинаем по-новому понимать и по достоинству оценивать. Сегодня при отсутствии цензуры мы имеем возможность работать в искусстве гораздо более свободно, чем раньше. Результаты, правда, пока не впечатляют, но сама возможность прекрасна, и она меня радует.
– Но вы непрестанно осуждаете возникший в новые времена культ денег. А ведь он – следствие одобряемых вами рыночных отношений.
– Нет, это не неизбежное следствие. Если вы приглядитесь к тому, как живёт Европа, как живёт Америка… Там считается неприличным иметь роскошные машины, щеголять в бриллиантах, возводить себе многоэтажные особняки, огораживая их крепостными стенами. Я общался в Америке и Европе с несколькими миллиардерами. Меня Сорос как-то спросил: «Чем отличается, по-вашему, миллионер от миллиардера?» Я говорю: «Не знаю». Он говорит: «Миллионер хочет ещё денег, и ещё, и ещё, а миллиардер думает, на что бы их с пользой потратить. Причём с пользой не только для себя». Наши миллиардеры об этом не думают.
– Вы однажды обронили фразу: «Те, кто много читает, отвыкают самостоятельно мыслить». Поясните своё высказывание.
– Я имел в виду сегодняшнее качество чтения. Если вы посмотрите, какие книги ныне выходят массовым тиражом, то увидите, что это литература довольно низкопробная. Я не осуждаю тех, кто её читает. Люди устают на работе, хотят отвлечься, остаться наедине с книгой, которая не требует душевного сопереживания и умственных усилий. Это нормальное, естественное желание. Но у советского и русского – ещё дореволюционного – человека преобладал иной подход к литературе. Литература как откровение. Литература как проповедь. Сегодня такого подхода нет.
– А что вы сами сейчас пишете?
– Я сделал небольшую работу о нашей истории. О том, что мы с ней всегда обращались ужасно, всё время её приспосабливали к политике, к нуждам власти, вождей. И теперь оказались в дурацком положении, когда Колчак и Чапаев, Деникин и Фрунзе стоят в одном ряду, и все они нам одинаково симпатичны и приятны. Мы отказались от всей советской истории, а это ведь 80 лет – три человеческих поколения. Я не буду сейчас распространяться, только скажу, что, на мой взгляд, Октябрьская революция была действительно великой. Она ничего не дала России, обманула её ожидания. Но она удивительно много дала Европе, её социал-демократии, её рабочему классу. Она перестроила сознание европейского человека. А мы просто не умеем её ценить, неспособны понять её заслуг. Мы глупо и стыдливо отказываемся от неё. Вот о чём я сейчас думаю. Вот что меня тревожит.
