Несколько лет назад г-н Чубайс заказал из небытия «либеральную империю» — и встрепенулись все так, как будто первый раз услышали слова «либерализм» и «империя». Звал он нас в эту «империю» на знакомых условиях. Все, мол, будет то же самое, никаких пересмотров и переделов, никакого восстановления исторических справедливостей, только будем, мол, проникать нашим бизнесом во все дыры и поры СНГ, будем соотечественников, какие еще не померли, защищать, и культуру свою всячески пропагандировать. Насчет культуры было не совсем понятно. Какую, собственно, культуру? Как говорил один из пелевинских персонажей: «Какой высший свет? Пугачева с Киркоровым, что ли?».
Василий Шульгин писал о русском эмигранте, который “в отчаянном бистро “гордится” перед апашем-французом русской vodka. А что, это он ее, водку, делал?! Нет, не он, и не отец его, и не дед, и не седьмая вода на киселе, и даже не знакомый какой-нибудь; ее, водку, выдумали какие-то русские, о которых “гордящийся” и понятия не имеет…”
Многим и мы, “какие-то русские”, от астраханского рыбака до якутского охотника, гордимся до сих пор – заслуженно или нет; нынче и водка наша уже не та; и космический “Мир” утоплен в темных водах; и отечество не “прирастает Сибирью”, как о том мечтал Ломоносов, а наоборот, тянется к разладу; и сама Сибирь-матушка пустеет дельным и деятельным людом, обживаясь “деловым”… Многое потеряли мы, и, видимо, навсегда, но, освобождаясь от гордыни как от порока, никогда не потеряем гордости, ибо все же остается нечто носимое внутри нас самих, стоящее на полках наших библиотек, вырывающееся из стен концертных залов, светящееся на стенах музеев и храмов окнами в вечность.
Это наша культура, наш культ внутри нас.
Снаружи торжествует средний человек, торжествует ремесленник, пошлость брызжет с экранов и страниц. Странным образом с мастерством сочетается бесталанность, граничащая с графоманией (литература) и агрессивным дилетантизмом (живопись). Эстрадным шоуменам и развлекателям, делателям китча и концептуального перформанса мало аплодисментов – они жаждут прижизненного, пусть и временного вхождения в вечность. И глядя на способы реализации этих претензий, хочется плакать: жалко детей своих и чужих, нынешних и будущих…
В книгоиздании на фоне Доценко торжествует Донцова, на фоне Донцовой – Акунин, уже числящийся по ведомству “серьезной литературы”. И уже на фоне их всех Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин – просто классики, мэтры, трубадуры, глашатаи, горланы и главари…
Но на фоне настоящего мастера, творившего с талантом и болью, такого, как, например, Виктор Астафьев, все вышеперечисленные выглядят развеселым ансамблем лилипутов (да не обидятся лилипуты!) в совковом клубе совкового колхоза.
В живописи как будто то же: иное биеннале ничуть не лучше и не хуже вернисажей у входа в плодоовощной рынок: и там и здесь тот же авангард, китч, “крутой натурализьм” – на любой вкус и цвет. Как будто всякий, кто может сохранить в рисунке сходство с оригиналом и нарисовать кошечку, есть художник – как если бы научившийся писать сразу назвал бы себя писателем…
На телевидении цветут капустник и развесистая клюква; попса, спасаемая синтезаторами и стриптизом, сравнялась с ресторанным жанром, недотягивая даже до уровня танцплощадки. Регина Дубовицкая смеется басом, и никто не может закрыть «Аншлаг». (К месту Честертон: “В мире, где всяк смешон, никто не может быть осмеян.”). Самые трагические и почти симпатичные фигуры в телесериалах: воры, мошенники, проститутки или в лучшем случае обыкновенные лентяи. А “серьезная” культура на телеэкране чаще всего представлена театралами: кто-то что-то оригинально трактует, предлагает новое видение, экспериментирует, переиначивает; короче, “мне пачкает Мадонну Рафаэля”, как говорил господин Сальери господину Моцарту.
Бегло оглядевшись по сторонам, да еще и присовокупив к проблемам из области духа материальные и социальные невзгоды, поневоле поверишь в упадок и гниение, в близкую гибель и культурный апокалипсис, которыми синоптики-культурологи пугают нас за наши же деньги со страниц “журнальчиков”.
Но художник творит независимо от уровня наполнения желудка и звона в кошельке, и величие державы определяется по иным критериям, нежели те, что предлагают нам экономисты, политики, журналисты, а иногда и сами “царствующие персоны”…
Главное — не ставить, подобно футбольной сборной, некоей “минимальной цели” выхода в 1/8 финала мировой истории.
Место культурной сверхдержавы Россия, подобно Флоренции в эпоху Ренессанса, занимает, может быть, с середины XIX века – со времени явления миру Л. Толстого, Ф. Достоевского, П. Чайковского, М. Мусоргского, открытия икон Андрея Рублева… Россия – это абстракционизм В. Кандинского, акмеизм Н. Гумилева, символизм А. Блока. Это М. Булгаков, А. Платонов, М. Шолохов; это поэт А. Введенский, основоположник драматургии абсурда, столь модной на Западе уже несколько десятков лет; это живопись П. Филонова, поэзия Г. Иванова и О. Мандельштама, С. Есенина и Б. Пастернака, Н. Клюева и Б. Поплавского; это театры Вахтангова, Станиславского и Мейерхольда, музыка И. Стравинского и С. Рахманинова, Д. Шостаковича и Г. Свиридова…
Трагические судьбы, цензура, репрессии, смерти, изгнания – все было, но никогда банальность и пошлость реально не замещали истинных шедевров, никакие зажимы власти и манипуляции не способны были сместить представления об истинной культуре в народном сознании. Мандельштама, как он и мечтал, стали, в конце концов, читать “простые инженеры”; Булгаков и вовсе на долгие годы стал “общенациональным чтивом” и уже на закате СССР окончательно явился в массы прекрасной экранизацией “Собачьего сердца” В. Бортко; за книгами Платонова, Цветаевой, Ахматовой тянулись очереди; художники вставали на пути партийных бульдозеров; хриплый голос барда разрушал фальшь – и созидал боль в наших сердцах.
Идеология Совдепии держала в болоте что угодно – собственную компартию, экономику, внешнюю и внутреннюю политику, но только не культуру. Даже краткое перечисление явлений и лиц дает полное представление о происходившем: “Новый мир” А. Твардовского; Союз Молодых Гениев (СМОГ) с еще не сошедшим с ума Эдуардом Лимоновым, Леонидом Губановым, Юрием Кублановским; “лианозовская школа”; театры Ефремова и Любимова, Владимир Солоухин с “Черными досками”; напряженный Георгий Владимов; кричащие Василий Шукшин и Николай Рубцов; взывающие Валентин Распутин и Василий Белов; посмеивающийся из Питера моряк Виктор Конецкий и скорбно смотрящий из Дубровлага зек Леонид Бородин… В культурных и политических схватках, как в официальных периодических изданиях, так и в редких самиздатских (слава ксероксу!), участвовала вся страна.
Оглянувшись назад лет на 150–170, увидим, что и имперская цензура охотно терпела (а иногда и поддерживала) Пушкина и Гоголя, Аксакова и Грановского, Толстого и Тургенева; политический “отсидент” Достоевский подвел итог своей жизни великими романами, изданными (по тем временам) грандиозными тиражами. Не говорим уже о Герцене, безнаказанно “будившем Россию” на законные проценты от капиталов.
Ныне нас упорно делят, пытаясь над нами властвовать, но, вопреки приложенным силам, разобщенность выходит из моды. Вчерашний авангард – нонсенс, как булгаковская осетрина “второй свежести”. То, что еще совсем недавно претендовало на имя “школы”, “направления”, “теории”, становится “частным случаем”, приемом, используемым профессионалом независимо от его идейной позиции. И то правда: нельзя же всерьез ссориться с себе подобным из-за отношения к метафоре и отсутствия знаков препинания, из-за сочетания красок или вообще отсутствия таковых. А черный квадрат, он и в Африке черный квадрат, сколько ни плати за него.
Культура не знает партий, она всегда, вся, целиком и национальная и мировая. Так оппозиция может быть только антиправительственной, но никак не антигосударственной. Так в живописи мы равно ценим безграничную экспрессию Анатолия Зверева и священный реализм Сергея Андрияки. Так в прозе мы ценим безумствующего в слове Сашу Соколова времен “Школы для дураков” и библейский слог Михаила Шолохова в “Тихом Доне”, а в поэзии – мрачные интонации пророка Юрия Кузнецова и надрывный кураж Нины Искренко. Так, наконец, в науке главным критерием является точность параметров и истинность суждения, а не почерк автора и цвет чернил.
Художеством на Руси всегда называлось то, что выходило за пределы стандарта и ремесла, – так, гончаров хватало всюду, а художества были гжельские и дымковские. Ведь творчество есть свойство души человеческой, потому как “сотворен по образу и подобию Божию”, — но ведь Творцом же сотворен?
