Во времена моей юности все на свете делилось на черное и белое, ибо немногие периоды в истории можно было трактовать столь же однозначно, как период Холодной войны, которая в свое время поглощала все силы моей славной правдолюбивой родины. Хорошие против плохих, честность и порядочность против лжи и безнравственности, Страна свободы против Империи зла.
Уиттакер Чамберс — не самый мой любимый писатель той эпохи, но его мнение о том, что коммунизм и свобода — это «две непримиримые истины нашего времени», разделяли 99% американцев, в том числе и я, до тех пор, пока не пожил в Москве и пока к моей черно-белой картине мира не добавились серые тона. Но, может быть, такое единодушие моих соотечественников отражало не столько политическую реальность, сколько наше восприятие этой реальности?
И не приближается ли современная Америка к Советскому Союзу в последние десятилетия его существования? Конечно, у меня и в мыслях нет ставить между ними знак равенства. Даже во времена хрущевской оттепели и последующие годы застоя, когда наблюдались некоторые подвижки, в Советском Союзе господствовала диктатура. И даже несмотря на вопиющие случаи пренебрежения законом при Буше-младшем и коррумпированность американского правительства, США все же остаются демократической страной. Но мне кажется — и я искренне надеюсь, что с этим можно поспорить — что между этими странами больше общего, чем нам хотелось бы думать. Спешу повторить: они не одинаковы, но более похожи, чем мы готовы признать.
Это сравнение пришло мне в голову в годы правления Джорджа Буша, когда американский фольклор обогащался анекдотами про президента, а мы, между тем, становились все беднее с точки зрения инфраструктуры, образования, нравственности, борьбы со стяжательством и других признаков цивилизованного общества. Черт возьми, это попахивало Советским Союзом, где мне все время приходилось то смеяться, то возмущаться: в кругу моих друзей, представителей рабочей интеллигенции, и десяти минут не проходило без уморительной сатиры на тему советской риторики и действительности. По-видимому, то же самое происходило в фашистской Германии: там анекдоты были еще большей дерзостью, ведь их рассказчики рисковали куда больше, чем жители СССР в послесталинские годы или граждане Америки, ошеломленной терактами 11 сентября. Юмор — единственное оружие, когда ты не в силах изменить тягостную действительность.
Не в силах? Вот именно! Неспособность таких как я сделать хоть что-нибудь, чтобы остановить вторжение в Ирак и другие возмутившие меня действия моей страны, на многое открыла мне глаза. Теперь я по-настоящему понял своих русских друзей, чье участие в политике ограничивалось пародиями на Брежнева и высмеиванием нелепых советских лозунгов. Каким я был наивным, каким невежественным и доверчивым на заре нашего с ними общения, которое пришлось на 50-е-60-е годы! Пока мы с моими приятелями-американцами язвили и негодовали по поводу вмешательства Кремля в советскую литературу и историю, ЦРУ через престижные научные организации тайно финансировало некоторых наших американских ученых — а может быть, даже мой собственный грант. Грант мне дали в Колумбийском университете на исследование советской системы. И однажды ко мне домой постучали офицеры ФБР, которые пообещали, что в Америке я никогда не найду работу в науке, журналистике или, тем паче, в государственных организациях. Это было результатом моего отказа сообщить им имена советских граждан, с которыми я состоял в переписке. Впрочем, эти имена и так были прекрасно им известны — позже мы узнали, что всю почту, отправленную в СССР, вскрывали. На самом деле, они хотели заставить меня сотрудничать с ними — то же самое было нужно и офицеру КГБ, который пытался завербовать меня в Москве (хотя ФБР-овцы были ничуть не менее отвратительны, чем их коллега из КГБ, предполагаемый вербовщик из ЦРУ пригласил меня к себе в Йельский клуб и вел себя так, как подобает джентльмену).
Да, но ведь наше дело было правое, а их — нет, разве это не оправдывает уловки и обман, к которым приходилось прибегать, чтобы спасти мир от советского господства? Американская пропаганда, менее грубая и назойливая, чем советская, и потому часто более действенная, представляла эту угрозу как вполне реальную, и большинство моих знакомых американцев в это верили. Хроники, телепрограммы и фильмы наподобие «Красного рассвета» о попытке советских захватчиков поработить добродетельную Америку делали свое дело, и это происходило как при финансовой поддержке государства, так без нее. Когда я служил во флоте, еще до поступления в аспирантуру, вероломные действия советских подлодок, которые мы выслеживали (и одну успешно потопили с помощью моего эсминца), наполняли наши сердца гневом. Мы и не подозревали о том, что американские подлодки в советских водах вели себя куда коварнее, и уж тем более о том, что пока в Вашингтоне пели дифирамбы американской демократии и справедливости, ЦРУ занималось свержением правительств, избранных демократическим путем, — Мохаммеда Моссадыка в 1953 г. в Иране, Хакобо Арбенса в 1954 г. в Гватемале, Патриса Лумумбы в 1960 г. в Конго — и даже устранением некоторых политических лидеров.
Наверняка я и сейчас не подозреваю обо всяких незаконных и несомненно постыдных намерениях нашего государства. Может быть, о них со временем узнают мои дети или внуки. Но разве того, что мы уже знаем, недостаточно, чтобы задуматься над тем, что в США присутствуют многие признаки, характерные для позднего этапа СССР, пусть даже не в столь ярком проявлении? И отнюдь не глупый человек возражал против содержания в мирное время действующей армии, которая могла запугать общественность — это говорил сам Томас Джефферсон в 1799 году. Америка, которая с самого своего основания настороженно относилась к вооруженным силам, стала милитаристской державой, какой почти всегда был Советский Союз. У нас сложился огромный военный комплекс, который мы, разумеется, используем для постоянного ведения военных действий. О точных цифрах судить трудно, ведь в этой сфере ни одна страна не дает правдивой статистики, но, по-видимому, расходы США на разработку вооружений больше, чем у 18 стран с самыми большими военными бюджетами, вместе взятых; а по оценкам некоторых экономистов — больше, чем у всего остального мира.
У США более 760 военных баз — некоторые из них очень маленькие, а некоторые огромные, есть и зарубежные базы в 150 странах, на которых в общей сложности находится около 350 000 военнослужащих. Если это не империя, то я не знаю что тогда можно назвать империей. Хотя ведь мы, конечно, создали ее не ради себя — Боже сохрани, — а ради того, чтобы защищать другие страны, правда же? Хотя с приходом Обамы наша риторика изменилась, мы по-прежнему полагаемся на применение военной силы. И даже если война в Афганистане, на этом кладбище империй, где четверть века назад застряли советские войска, — просто случайность, то случайность эта отнюдь не счастливая. Америка не развалится, как развалился СССР вскоре после вывода войск из Афганистана в 1989 году, но и благоденствовать наша цивилизация не будет.
А тем временем повсюду развеваются американские флаги, теша националистические чувства, которые я наблюдал только в Советском Союзе (хотя, возможно, и в этом обе наши державы превзошла фашистская Германия). Наше правительство все в большей мере становится правительством из богатых и для богатых, как в СССР оно было из номенклатуры и для номенклатуры, и все больше приходится нам терпеть посягательств на столь милую нашему сердцу частную жизнь, не говоря уже о наших свободах. Конечно, при Обаме манера вмешательства государства в нашу некогда личную жизнь изменилась, были отменены некоторые из наиболее вопиющих крайностей, однако закон «О единении и укреплении Америки путем обеспечения средств перехвата и противодействия терроризму» (PATRIOT) и другие законы, позволяющие государству напрямую осуществлять цензуру и некий первичный контроль над интеллектуальной деятельностью, остаются в силе. (Один ученый из Корнелльского университета, лауреат Нобелевской премии, убежден, что в первую очередь именно страх государственного вмешательства привел к тому, что в течение двух лет после введения закона PATRIOT количество лабораторий сократилось с сорока до двух). В нашей цитадели свободы сотрудники ФБР имеют право не просто проверять компьютерные файлы, библиотеки и результаты исследований, но и докладывать обо всех случаях отклонения от официальной патриотической идеологии. Я не берусь судить о том, насколько тщательно отслеживаются наши телефонные переговоры и переписка по электронной почте, поскольку масштабы несанкционированного прослушивания держатся в тайне. Но ясно, что за американцами наблюдают как никогда пристально, и они уже начинают забывать о том, что когда-то у них было право на частную жизнь.
Поймите меня правильно. Американское общество было и остается более свободным и прекрасным. Если бы меня спросили, где я хотел бы остаться жить, я бы, не колеблясь ни минуты, выбрал Америку. Но только не говорите мне, что США, совсем как СССР, не погрязли в самолюбовании, самодовольстве и даже ханжестве, тогда как Европа движется к созданию более здравого и человечного общества. Не говорите, что мы не использовали и не используем некоторые из самых низких методов советского режима и что поводы для их применения так уж сильно отличаются от тех, что были у наших противников: страх перед врагами и неуверенность в себе, прикрываемая лицемерным хвастовством. Если мы будем твердить, что мы лучшая в мире нация, призванная научить всех жить, это не добавит нам уверенности и понимания других культур — ничуть не больше, чем когда-то Советскому Союзу.
Скажите же мне, что я ошибаюсь!
