Подминая сапогами сухую губку зеленовато-дымчатого ягеля и хрустя каменой крошкой обнажившегося скальника, мы легко поднялись с дороги на отлогий перевал, обрывающийся с другой стороны крутым каменистым спуском. Внизу, серебрясь и играя в лучах высоко поднявшегося солнца, журча на перекатах, бойко бежал ручей, соединяя извивающейся жилкой два широких горных озера. За ручьём, ржаво-желтым редколесьем кривых, изверченных ветрами и стужей субарктических берёз, рыжими пятнами верховых болотин, мозаикой лишайников, мхов и ягодников, с разбросанными по ним, словно в беспорядке, каменными глыбами, уходила вдаль пестрым ковром тундра, то лениво поднимаясь покатыми взгорьями, то разбегаясь долинами с голубыми блюдцами озерков и прудов. По лазурному небу, такому же бескрайнему, как земля под ним, ползли редкие растрёпанные барашки кучевых облаков. Август на излёте ещё радовал гостей Кольского полуострова хорошей погодой.
Нас было двое. Вернее, четверо — если считать с парой курцхааров, без которых наше пребывание в этом заполярном крае не имело бы никакого смысла. Ведь мы приехали сюда на охоту. Охоту на белую куропатку.
Товарищ, закинув за плечо родовой «Меркель», стоял на уступе, всматриваясь куда-то за озера, где тяжело подползающая к небу сопка с лысыми склонами, затянутыми светлыми плешинами оленьего мха, так и не дотянувшись до облаков, грузно оседала вниз, в заросшую кургузым деревцами седловину. Его четырехлетний поджарый Гай, послушно стоя у ноги, чутко ожидал команды хозяина.
— Лёш, давай перейдем на другую сторону и возьмём вон тот березняк, тянущийся на несколько километров вдоль ручья? А встретимся у подножья сопки, что ты так пристально изучаешь? Судя по космоснимкам, там по распадку можно перейти в следующую долину…
На том и порешили.
Найдя брод, перебрались через бурлящий шумный поток, крепко обнимающий за болотники ледяным хватом, норовящий сбить с ног, утащить вниз быстрым течением.
Разошлись. Ноги проваливаются по щиколотку в податливые кочки черничника, путаются в стелящихся по земле и камням кустиках толокнянки, играющей на солнце рубиновой ягодой. Кругом, куда ни глянь, всюду грибы-подосиновики. Здоровые, коренастые, шляпкой с чайное блюдце, крепкие, налитые. Да не один-другой, а повсюду, россыпью. Собирай, покуда есть куда. Вот, где раздолье нашему городскому брату, счастливому и подмосковной сыроежке! Кривыми узловатыми стволами, растопырив сучковатые тонкие ветви, тянется к небу редким садом северный березняк. Мой курцхаар Цуна, то на нерасторопном галопе, то рысью, деловито обшаривает этот мелкий заполярный лес.
С полчаса идём. Пусто. Ни птицы, ни зверя. Только блеснёт во мху медным донцем стреляная гильза. Здесь до дороги не далеко, места нахоженные. Надо дальше в тундру забирать.
Отвернул круто вправо, к виднеющейся вдалеке гряде холмов. Березняк скоро кончился, и я вышел на край болотистой низинки. Ковер воронки с черникой, выползающий из березового криволесья, плавно сменился полярной ивой и дереном, облюбовавшими крепкий кочкарник, от которого тот набух рыхлыми вздутыми шарами. Местами, над мелким кустарником, вздымались серыми горбами-спинами испещренные кляксами мха и плесени здоровенные валуны, то покатые и плоские, то угловато-острые, словно надсеченные ударом гигантского топора. Подальше вниз кустарничек редел, уступая место жидкой желтой травке, сквозь которую проглядывалась болотная хлябь. За ней, едва уловимо слуху, бежал по камням ручей…
Цунка прихватила выводок ещё в березняке. Осеклась, развернулась по ветру и, высоко подняв нос, потянула к болотцу. Вначале решительно, но чем дальше, тем осторожней, вкрадчивей, заскользила на чутких потяжках, словно кошка, скрадывающая мышь. На мысочках, по ниточке поплыла по низинке, прямиком к источнику манящего запаха. Всё! Стала. Четко, верно, вытянувшись в струнку.
Я проверил, заряжено ли ружьё и, проваливаясь в кочках, спотыкаясь и чертыхаясь, заспешил к легавой. Неужели сейчас начнётся!
Вижу по собаке, что птица близко. Оттопыренный хвостик слегка подрагивает, мелкая дрожь бьёт по худым, с выпирающими рёбрами, бокам, взгляд не то затуманен азартом, не то целеустремленно воткнут куда-то за бугорок, затянутый стелящейся по земле игольчатой шикшей-водянкой с бусинами черных ягод. Ружьё на изготовку. «Ну, давай, дорогая моя — вперёд!»
Кочки шикшёвника взрываются шумным взлетом десятка охристо-белых птиц. Выводок разом поднялся на крыло, рассыпался над болотиной пестрым веером. Быстро вскинувшись, удачно выбиваю дуплетом пару. Послушно сложив крылья, куропатки падают куда-то в зеленый кочкарник. Легавая быстро находит и подает битых птиц. Вот она, долгожданная белая куропатка Кольского! Сколько лет я ждал, чтобы снова подержать в руке заветную дичь, полюбоваться красотой пера этой северной птицы. Подстрелил я молодых, только переодевшихся в осенний наряд, куропаток. Не чета нашим серым, птицы эти гораздо крупнее, размером с тетеревенка. Голова и шея покрыты ржавым, с черными пестринами, пером, точь в точь, как у копалухи, а брюшко и крылья выкрашены в снежно-белый цвет. Мохнатые лапки по коготки закрыты пушистыми мелкими белыми перышками. А матерый куропач ещё красивее и больше по размеру будет. Голова, шея и часть спины кирпично-коричневые, от чего наряд его, контрастируя с белоснежной грудью и брюшком, кажется ярче и пестрее. Над глазом тонкой полоской горит красная бровь. Если повезёт, добудем и такого!
Бережно убрав птиц в притороченную к рюкзаку сетку, продолжаю охоту. Приметив, что несколько куропаток, отколовшись от стаи, отлетела метров на семьдесят и спланировала на склон, поросший редкой березой и жидкими кустиками сизой ивы, топаем туда. Забираем ещё одну птицу. Всё, с этого выводка хватит. Попылили дальше…
За низиной находим ручей, что звенел нам ещё от березового леска. Меленький, но бойкий, проточил он себе дорожку через скальник и расселины, извиваясь и журча среди выдавленных на поверхность землей каменюк. Вода в нём прозрачная, чистая, ни какой другой я вкуснее не пробовал.
Довел ручей нас до небольшого озерка. У переката из-под бережка поднялась тройка чирят. Одного подбил, да неверно, лишь за крыло зацепил, подранка сделал. Но Цунка своё дело знает. Бултыхнулась с разбегу в холодную воду, вымучила, выловила бедолагу, норовившего поднырнуть и удрать незаметно.
Невдалеке слышны хлопки выстрелов. Это Лёша. Видно, тоже нашёл выводок. Что же, не буду мешать, заберу правее к склону сопки, за которой договорились встретиться.
Опять попали в северный сад низкорослых, чахлых берёзок. Под ногами сплошь мхи, да ягодники. Ни кустика, ни куртинки травы. Где здесь птице спрятаться? Но вот повыше, за обломками скал, метрах в восьмидесяти, запищал бипер. Запищал и смолк. Скинув с плеча ружьё, тороплюсь посмотреть, в чём там дело. За белесыми стволами деревцов показалась легавая. Плывёт на потяжках, то приостановится, замерев в стойке, то снова вперед продвинется. Видно, птица бежит. Я подтянулся поближе к курцхаару, глянь — а впереди, метрах в тридцати, на земле какое-то движение. Присмотрелся, да это же куропатка! Настороженно вытянув шею, улепетывает от собаки по склону. А ну-ка, Цуна, поднимай на крыло хитрованку! С гортанным не то стрекотом, не то кряхтением, птица вспархивает с земли и, мелькая сквозь ветки серпами белых крыльев, заходится раскатистым хохотком. Далековато, но я всё равно стреляю, лишь напрасно стеганув дробью по деревьям. Эх, как обидно! Упустили матерого куропача! Только он один такую хохочущую песню поёт. Обхитрил, обманул, да ещё и посмеялся над нами.
У подножья сопки широко разлилось неглубокое верховое болото, сплошь заросшее хвощём, вейником и ситником, чьи корни крепко переплелись меж собою, образовав колышущийся под ногами живой ковер, впрочем, вполне выдерживающий человека. На берегу, вальяжно развалившись на мягкой подушке черничника и лакомясь спелой, таящей во рту ягодой, нас уже поджидают Алексей с Гаем. Рядом, на мху, лежит связка куропачей. Молодцы, удачно день начали!
Сверившись с картой, через болотину шлёпаем к узкому, обрывистому распадку, проложившему через холмы путь в соседнюю долину. Собаки красиво работают на болоте бекасиков, но мы не стреляем — в стволах «семерка», слишком крупная дробь для этой дичи.
Миновав скалистое ветреное ущелье, не подарившее нам встреч с птицей, выходим на каменное плато, с которого, радуя простором глаз, уходила за горизонт не знающая конца и края тундра. Здесь было всё: и мшистые, усыпанные ягодой кочкастые склоны с куртинами стелящегося ивняка, и мокрые, поросшие вереском и можжевельником логи с рукавами петляющих речух, каскады озер, березовый ерник по склонам и холмам. Ходи хоть день, хоть два, всё равно всё не обойти.
А походить придётся. Здесь, в тундре, «то пусто, то густо». Ни один километр протопаешь, прежде чем найдёшь птицу. Спустившись вниз, уж больше часа бьём ноги, да всё впустую.
Наконец моя легавая кого-то причуяла в островке березняка на краю озерца. Протянула метров тридцать и стала. Эх, до чего красиво! На желто-бурой палитре ранней осени, среди белесых стволов криволесья, застыла точеной фигуркой, приподняв переднюю лапку моя Цунка. Так хочется взяться за фотоаппарат, заснять, остановить это мгновение. Но, как всегда, охотничий азарт побеждает, и рука торопливо хватается за ружьё. «Цуна, вперёд!»
Быстрая уверенная подводка, и с гортанным недовольным крехтаньем над деревцами взмывает кирпично-белый красавец-куропач. Быстро набирая скорость и оставляя позади незваных гостей, опять захохотал, засмеялся над нами. Но допеть свою странную песенку на этот раз не успел. Ударил выстрел, и, летя кубарем, петух свалился пестрым кулем в прибрежный багульник…
Все хорошее всегда быстро заканчивается. Три дня охоты пролетели как одно мгновение. И вот в ночь, утрамбовав в багажнике собак и вещи, мы уже тряслись по стиральной доске разбитой гравийки назад в Москву.
Шины, мерно хрустя каменной крошкой, то и дело с глухим стуком плевались мелким камушком в железное брюхо Паджерика. Свет фар плясал на ухабах и крутых поворотах, выхватывая из темноты обочины примелькавшиеся глазу за дни охоты приметы. Выплыл из темноты каменистый берег горного озерка, вдоль которого мы бродили с собаками, блеснула на секунду его сонная гладь, подернутая лентами ежеголовника, и, мелькнув за окном, потонула в сомкнувшейся тьме; выступили на перевале, играя тенями, нестройные ряды пирамидок, сложенных на удачу из придорожных камней туристами; молчаливо проводил нас замшелый пузан-валун, через двести метров от которого сбегает круто вниз в тундру проторенная грибниками дорожка…
«Лёш, что это? Видишь?» — невольно схватил я за рукав товарища. Наискось вверх, извиваясь змейкой, петляла в небе бледная полоска. Мы тормознули и высыпали на дорогу посмотреть на странное облако. «Облако», казавшееся нам из окон машины зависшим над землей, вдруг лениво вильнуло в сторону, налилось зеленоватым искрящимся светом, поползло лентой, разрослось, растянувшись на полнеба и, играя бликами, раскатилось вдоль горизонта вздернутыми вверх дрожащими лучами. Мы обмерли, раскрыв рты. Это же северное сияние!
На мгновение свечение исчезло, но вот позарь родилась снова, левее, над свинцовой равниной Баренцева моря.
Переливаясь тонким, тусклым, зеленовато-желтым с фиолетовой каймой, светом, северная заря рыбкою бойко поплыла в нашу сторону и, словно салют, достигнув апогея, разорвалась разбежавшимися во все стороны желто-зелеными спицами над нашими головами. Тут же, не дав опомниться от увиденной красоты, пульсируя, собралась в живой комок света и снова раскрылась лазерно-четким очерченным силуэтом не то ястреба, не то летучей мыши. Свечение замерцало, дрогнуло и погасло. Спустя минуту заново родилось уже по другую сторону небосклона, переливаясь огнями; маня и околдовывая, колыхаясь, поплыло по небу, то растекаясь дрожащим занавесом, то тая рыхлым облачком, то, собираясь с силами, сжимаясь в упругую живую нить — чтобы сызнова озарить сполохами северное небо…
«Это, верно, к удаче!» — не сговариваясь, произнесли мы одновременно. «Ну, в добрый путь!» Паджерик, рыкнув движком, сыпанул на газах из-под колес гравием и, вздрагивая всем телом на выбоинах, погромыхал через ночь в обратный путь…
